Ах! Я так взволнован. Новый выпуск "Нарнии на антресолях" впервые на независимой инди-площадке!
Кхм. "Моавитянка".
Немного истории, как обычно. Я очень увлекающийся мудак. Если я чем-то прям увлекся, могу долгое время думать и говорить только об этом. В 18-20 лет я увлекался Израилем и всем, что связано с этим. Особый интерес после чтения Шолома-Алейхема вызывали украинские евреи 19-го века.
Что же я сделал? Конечно, я решил написать о них
Р О М А Н
О
М
А
Н
Это самый большой (на данный момент) текст, имеющийся у меня. 104 страницы любимым букмен олд стайлом 12-го кегля. Он не закончен, и слава богу, потому что к концу я начинал не просто прыгать через акулу, а делать тройное сальто и жонглировать вареными яйцами. Думаю, хватит истории.

Начало составлено няшно. Пока мы не переходим к знакомству с ДЕВЯТЬЮ ГГ. Сразу. Музыканты-клезмеры из нищей деревни Халешен, все они живут в одном доме. У нас имеются:
ГГ, Двойра, 13 лет, танцовщица. Она ебанутая.
Мойше, танцор. Ее любовный интерес. Обещает жениться, когда Двойре исполнится 14.
Ее старый батя Хаим, виолончелист.
Два брата, одержимый своей прической Аарон и нытик Шимон. Кларнетисты.
Толстая белокурая хабалка Этля. Певица. Пожалуй, самый удачный персонаж.
Шмуэль, хромоногий флейтист и кузен Двойры. Первый нифер и циник на деревне.
Ицхак, импозантный скрипач и ваша возможная вайфу. Воспитывает Берл-Янкла как сына.
Малолетний долбоеб Берл-Янкл, скрипач и сирота. Похож на Ицхака чиииисто случаааайно.
Вроде никого не забыл. А, и кошка Бузя, но она мало участвует в происходящем.

Итак, жизнь была проста и безмятежна. Незамужние девы подкатывают к Шмуэлю, чтобы получить ответочку в стиле Терминатора и укатиться на кладбище плохих подкатов:
  - Красивый, хочешь папиросочку?
  - Флейтист. Не курю.

И ТУТ СУКА ВЫЛАЗИТ АВТОР. Нет, этот уебок будет вас весь текст преследовать. Шолом-Алейхем так делал, хуле. Но у него это смотрелось естественно.
Замужем ли Этля? Ой, ну что вы глупости спрашиваете! А то сами не видите – не носит Этля парика, белокурые ее длинные косы – свои. Подходят иногда после праздников люди разные – и юнцы робкие, и вдовцы почтенные, поседевшие (от радости или от горя, уточнять не будем. Земля да будет пухом их женам!); спрашивают они:
  - Кто эта женщина, которую Бог наделил таким талантом? Кто эта ангелица?
    Отец горд. Он был когда-то кантором, а Этля, дочка нынешнего кантора – его воспитанница.
  - Вот она, сокровище мое. - Он показывает на тучную белобрысую Этлю, которая, ловко сморкаясь одним пальцем, дымит дешевыми папиросами и с помощью не самых цензурных слов выясняет отношения с неряхой Шимоном. Сватающиеся мрачнеют и переводят разговор на другую тему.
Она классная.

Итак, сюжет. Помощник хозяина постоялого двора приходит к клезмерам и говорит, что остановилась у них временно графская чета Хмельницких, хотят зрелищ. Сука, как меня раздражает язык.
  - А и здравствуйте, реб  Хаим! Как ваша жизнь? Как ваша поясница?
  - Здравствуйте и вам, - улыбаясь в бороду, отвечает отец. – Пояснице уже лучше, потому и жить стало легче... Что хорошего скажете, пане Копл?
  - Меня к вам хозяин, Довид Весноватый, послал. Господа у него остановились шибко важные, из города. Граф и графиня Хмельницкие.
  - Аж графья?
  - Да, проездом они в нашей деревеньке.
  - Что же, господа из города хотят посмотреть клезмеров?

Клезмеры заходят в столовую, и Двойра удивленно вздыхает. Да разве ж это графиня? Это царица, как у отца в сказках. Царица Савская. Отец много притчей про нее и царя Соломона Двойре рассказал. Наверняка у царицы Савской такие же небесно-голубые глаза и медовые волосы, собранные в красивую высокую прическу. А какое платье! Аршины блестящего серебристого шелка и воздушных кружев...
Напоминаю, Двойре скоро 14, а не 5.

Графиня смотрит на музыкантов как на говно.
- Ну, и что вы умеете? – спрашивает графиня. Голос ее как звон серебряных колокольчиков.
  - Умеем нравиться, - отвечает отец с легкой улыбкой. – Песен знаем много...
  - Тогда пусть вот он споет. – Палец графини показывает на Аарона.
  - Уж простите великодушно, да не певец Арошка у нас, танцор он... Вот, прошу любить и жаловать – Этля! Русалки в море так не распевают, как она...
    Графиня с минуту брезгливо рассматривает Этлю... а потом смеется. Смеется все с той  же гримасой отвращения на прекрасном лице. Двойра сердится и недоумевает.
  - Что смешного? – шепчет она. – Не такая уж Этля и толстая, если подумать... Старостиха куда толще...

Русские, известные бесхитростностью и широтой своей души, просто рыдали, слушая эти песни в исполнении Этли, хоть и не знали языка.
    А вот графиня какая-то неправильная русская, подумалось вдруг Двойре.
  - Про колодец? – поднял кустистые брови Берл-Янкл.
  - Про колодец... – кивает Этля. Двойра тихо радуется – любит она песню про колодец!
Я планировал собсна написать текст песни про колодец. Но у меня так и не получилось написать песню про колодец.

Потом кросивый перфоманс, и тут у Хаима лопается струна на виолончели. Нет, он не выдавал на ней соло из Paradise City. Присутствующие евреи в восторге от перфоманса. Графиня же все еще смотрит на них, как на говно.
  - Ну... – скучающим голосом протянула графиня. – В любом городском театре можно найти девять людей поприятнее на вид... И куда профессиональнее...
  «Ей не понравилось! – разочарованно подумала Двойра. – Но мы же старались... И Этля так здорово пела...»
  - А русские песни вы знаете? Хоть одну? – спрашивает графиня.
    Отец, помрачнев, качает головой:
  - Прошу прощения... нет.
  - И чего вы тогда ждете?
    Нет, не нравится Двойре эта графиня!
  - Можно узнать, - сердито начал Ицхак, - что вы конкретно имели в виду под «поприятнее на вид»?
  - Вы оборванцы.

Хммм... Надо ввести злодея и чтоб никто не догадался, что это злодей.
    Графиня его уже не слушала. Ледяные голубые глаза остановились на Двойре. Девочка, оробев, спряталась за широкую юбку Этли.
  - Девчонка достаточно для вашего народа красива и, бесспорно, талантлива, - сказала Хмельницкая, обращаясь к отцу. – Я бы не отказалась от такой служанки. Жид, за сколько ты можешь мне ее уступить?
    Благообразное лицо отца исказилось от недоумения и ужаса.
  - Я вас не понимаю, - заговорил он дрогнувшим голосом.
  - Что тут понимать? Продай мне девку. Десять целковых устроят?
  - Продать мою доченьку?! – Теперь голос отца звенел от гнева. – Мою Двойрушку?!
  - В чем дело, жид? Я с тобой торговаться не собираюсь. Сколько дают, столько и бери!
  - Те-те-те! Да кем вы себя думаете?! – вмешался Мойше, за руку притянув к себе свою любимицу.
  - Это же живой человек, не лошадь и не корова, - пробасил Аарон.
  - Мы людьми не торгуем, а Двойркой – тем более! – закричала вспыльчивая Этля. - Совесть-то есть? Или ее титул не подразумевает?!
  - Ты, жирная баба, если бы знала, с кем говоришь, то растеряла бы всю свою дерзость, - процедила графиня.

Блин, чего-то не хватает...
  - Ты пожалеешь об этом. Сильно пожалеешь. – Графиня холодно улыбнулась.
О, отлично. Несомненно, клезмеры спокойно проспят всю ночь, на них никто не нападет и не поубивает.

Ночевка на чердаке. Двойра задает логичный вопрос для 13-летней:
- Папа, ты ж меня таки не продашь этой противной графине? – со страхом спрашивает девочка.

ВРЕМЯ ЕВРЕЙСКОЙ РЕЗНИ ножами.
Слуги Хмельницких похищают Двойру, Мойше и Этлю. Убивают семью хозяина постоялого двора и отца Двойры. И какого-то хуя отрезают пальцы Берл-Янклу. Для лулзов, наверно. Ну или просто они ИИИВИЛЬ. Двойра после удара по голове очнулась в телеге. Троица ведет грустный разговор. Но вот телега подъезжает к пункту назначения, и... ват зе рути-тути фреш-н-фрути фак из гоин он хиа?..
Только через час телега остановилась. Клезмеров выволокли наружу давешние люди со злыми лицами. Жадно глотая свежий воздух, Двойра огляделась кругом себя. Ну и ну, кому рассказать – никто не поверит... Шмуэль, тот вообще засмеет. Прямо посреди леса, на огромном пустыре расположилась богатая усадьба. Двойре, выросшей в тесной маленькой избе, она казалась настоящим царским дворцом. Но девочка сразу ее возненавидела.
    Вслед за телегой подъехала карета, в каких только графья и разъезжали... А, что там насчет графьев? Вот же из кареты выходят Хмельницкие! Двойру поразила страшная догадка.
  - Этля, слушай, - зашептала она. – Граф и графиня на самом деле попросту баснословно богатые разбойники! А все эти люди – их слуги!

    Графиня неторопливо подходит к ним. Шелковые белые перчатки расшиты жемчугом; она обмахивается пышным веером. Гусыня, гусыня, гусыня, зло повторяет про себя Двойра. Мойше был прав! Спесивая гадюка, вот она кто! И никакая не царица Савская!  Бяка! Фу!
  - Я же говорила, что ты пожалеешь, - с легкой усмешкой сказала она, обращаясь к Этле. – Ну, корова, что ты мне теперь скажешь? Назови хоть одну причину, по которой мы не можем немедленно зарезать вас троих и закопать под забором, как собак!
Мойше мужественно унижается и просит взять их в слуги. Так и порешили. Двойру отдали кухарке, та ее обстригла, нарядила в мешковину и заставила без малейшей страховки чистить охуенно высокую печную трубу.

Благодаря танцам она приобрела неженскую ловкость и удаль – это ее и спасало. К тому же, сызмальства умела она ездить верхом и даже объезжала диких лошадей. Была у них одно время и своя кобыла, но ее от нужды пришлось продать. Сильная Двойра, сильная!..
Вот что я, оказывается, пародировал в своем "Сильный Павел"
Все плачут, мужаются и ночуют в конюшне, грызя черствый хлеб.

-Тем временем в Халешене-
Охуенное деревенское собрание, на котором присутствовал русский барон Большаков, который был достаточно умен, чтобы распознать в Хмельницких инфернальных свиноебов.
  - Особо тут рассказывать нечего, - развел руками Большаков. – Родом я из Невздорово. Усадьба наша старая, три поколения взрастила... Два года назад наши соседи продали свой дом неким Хмельницким, графу и графине. На супругу мою они благоприятное впечатление произвели, а вот мне сразу не понравились. Что-то в них меня настораживало...
    Невздорово местечко тихое, вы знаете, но с переездом Хмельницких в нашем городе начало твориться черт знает что! То тут, то там – ограбления и убийства... В основном, страдали еврейские семьи. В Невздорово, вы знаете, каждый второй – еврей. Всякое происшествие мы обсуждали с Хмельницкими, когда они приходили к нам на ужин. Они вместе с нами ахали и возмущались. Поначалу у нас с супругой и в мыслях не было подозревать графскую чету. Мы скорее думали, что они принесли городу несчастье... Образно выражаясь, не разбойники, а черные кошки, понимаете?..

Но это ок, пока он не застает свою дочь с Хмельцким в ее комнате. Он вышвыривает его. Дочь негодуе.
  - А что потом-то было? Как перед вами оправдывалась Аленка?
  - Она? О, она не оправдывалась. Она пыталась вернуть графа, но я запер дверь... И тут она все нам с супругой высказала, все, что думает о нас. Я не буду вам пересказывать ее речь, но суть такова: она уже полгода влюблена в него и встречается с ним втайне от нас и его жены... Он пообещал нашей дочери убить свою супругу и жениться на ней, Аленке! Я сказал: «Выброси из головы эти глупости. Он тебе голову вскружил, и только». Она кричит: «Если ты мои интересы притеснять будешь, я Алешеньке скажу, он и тебя убьет!» Представляете? Услышать такое от родной дочери!.. – Под сочувственными взглядами присутствующих барон немного утешился и продолжил:
  - У нее была истерика, настоящая истерика... Она совсем не следила за тем, что говорит. «Отец, тебе от нашего замужества только польза будет! Ты знаешь, как он состоятелен? Этот человек сказочно богат и могуществен! Ни один полицейский ему не указ – вся полиция наша перед ним шапки ломает! Жиды со всего нашего края – чернокопотские, кройторские, а теперь и невздоровские – они его всю жизнь будут помнить и бояться! А ты его за ухо...» И тут только я понял, что Аленка имеет в виду, и что за человек этот Алексей Хмельницкий...

Все ноют, что похищенные сгинули навсегда. Но клезмеры не сдаются! И решают сами отправить поисковую экспедицию.

Продолжаем этот бесславный марафон!
Тем временем Ицхак и Тайбл вытащили Берл-Янкла из воды, и
AT FIRST I WAS
  - Я любил тебя, Ицхак. – Берл-Янкл с трудом поднялся. – Я смотрел на тебя и думал: «Вот человек, совершенно чужой по крови, но духовно он мне ближе всех людей в мире». Часто поминал я недобрым словом своего настоящего отца, сравнивая его с тобой. «Если бы у Ицхака был сын, он бы никогда не бросил его!..» - Так я считал. Но в сердце все равно оставалось пустое место, которое я не позволил занять даже своему Цахи. Двойрка тоже росла без матери, но отец у нее был, и какой! В детстве я по-черному завидовал ей. Я же не знал, что мой папа все время был рядом, просто у него духу не хватило сделать меня счастливым...
BUT THEN
    Слегка улыбнувшись, Берл-Янкл взял руку матери и вложил в руку Ицхака:
  - Будьте счастливы.

Тем временем у Хмельницких рано утром Двойра и Мойше выносят мусор. Я помню, что это был первый эпизод, который я вообще написал - все с него началось. Двойра отвлеклась на собирание вишен.
- Ой, вы только посмотрите, кто тут у нас нарисовался, - зло произнес тонкий девичий голос за его спиной. – Что, пархатый, крепко досталось тебе вчера? А вот подружка твоя наверняка осталась довольна...
  - Аленка, о чем ты? Бедняжка такого страху натерпелась из-за его сиятельства, - с иронией и нескрываемым презрением заговорил Мойше. – Он слишком много себе позволяет, убить его мало...
  - Рассказывай! А то я не знаю, какие планы она против меня строит! Пока не появилась она здесь, все было так замечательно... Господин Хмельницкий обещал убить свою постылую супругу и жениться на мне! А теперь он и в сторону мою не смотрит! Неужели я должна все это терпеть из-за Дашки, эдакой мелкой паршивки?
  - А может, хватит причину всех своих неудач видеть в Двойре?! – вспылил Мойше. – Что ты, что кухарка – совсем загрызли ее! Ей даром твой граф не нужен, она любит меня, и я...
  - И тебя она отхватила... Как ее судьба-то избаловала... – усмехнулась Аленка. – Отчего на свете так бывает: одним все, другим – ничего? Поплатится она... Подготовила я ей подарочек уже давно... Славный подарочек... Его она надолго запомнит... Получай, пархатый! – Она резко толкнула Мойше – он стоял на самом краю. От неожиданности юноша не смог удержать равновесие и упал в канаву, где его встретил наполовину вкопанный в дно острый деревянный кол. Все случилось так, как задумала обезумевшая от ревности служанка...
    Мойше не сразу понял, что произошло, и почему в груди все свистит и клокочет при дыхании. Он напоролся на кол так, что тот пронзил его насквозь, войдя в грудь и выйдя из спины. Но сил его хватило на то, чтобы, упираясь руками в кол, подняться и снять свое тело с него. А потом и выкарабкаться из канавы.
Силен, однако. И вот прибегает наша умная, наблюдательная Двойра. Мойше ЗАКРЫВАЕТ ЛАДОНЬЮ СКВОЗНУЮ ДЫРКУ В ГРУДИ И ОНА НИХУЯ НЕ ЗАМЕЧАЕТ ААААА простите. А разговаривал с Аленкой он, видимо, стоя спиной к ней.
- Соколик, ты чего такой бледный? Чего на коленях стоишь и за сердце хватаешься?
  - Да так, в канаву упал, ударился...
  - Бедный!.. На вот, поешь ягодок, все быстрее заживет!
  - Спасибо, не хочу. Кушай сама, тут и тебе не хватит...
  - А, вижу, ты уже нашел другие ягоды? Наелся? – засмеялась Двойра, крепко и нежно обняв юношу. – У тебя губы от сока красные. Рябина, да?
  - Двойра, нет...
    Но горячие девичьи уста уже приникли к его окровавленным губам, целуя его с пылкостью и легким озорством... И тут же она, испуганно вскрикнув, отпрянула от Мойше:
  - Да что же это за ягоды такие?..
    Мойше молчал, низко повесив темнокудрую голову.
  - Зачем ты руку на груди держишь?! Что ты прячешь от меня?! – закричала Двойра, тормоша его за плечи. – Ты ранен?!
ПИЗДЕЦ БЛЯТЬ. Попрощаемся с Мойше. Пока, Мойше.

Тем временем воссоединившаяся семья возвращается к костру. Шмуэль в ахуе и сквозь пространство и время мы с ним разделяем этот ахуй.
- Послушайте, Шмулик, он мне вовсе не чужой.
  - И мне, как выяснилось, - сказал Берл.
  - Так получилось восемнадцать лет назад... Ну, чисто случайно...
  - Я его сын.
  - Чего? – Шмуэль вытаращил глаза.
  - Ицхак – мой отец. Родной отец, правда!
  - О Господи, - сказал Шмуэль. – Господи, Господи, Господи.
  - Таким образом, я тоже в некоторой степени родственник Рабиновичей, - добавил Ицхак.
  - ...Господи!..
  - Я присоединяюсь к вам в ваших поисках, - завершила Тайбл.
  - Ой, мамочки!..
  - Спокойно, Шмулик, спокойно! – рассмеялся Ицхак.

Потом внезапно нападают разбойники!
- Ехать куда-то собираемся? – произнес за их спинами по-русски, но с польским акцентом незнакомый грубый голос. – А я думаю иначе... Мужики, режьте жидов! Женщину – мне! Где вы деньги свои прячете, жидяры?!

Немного Двойры и ууу обрусевшей мерзкой Этли.
    Двойра молча вошла на кухню, где суетилась Этля, моя тарелки; бесшумно села в уголке, глядя в одну точку. Белобрысая еврейка, обернувшись, сердито сказала:
  - Двойра, ты не видела Мойше? Он еще вчера обещал дров нарубить.
  - Мойше ушел, - равнодушно ответила девочка. Ногти с силой впивались в мягкую кожу ладоней, оставляя округлые ямки.   
  - Ушел? – раздраженно переспросила Этля. – Куда он мог уйти? Ничего, далеко не уйдет – его воротят и еще плетей всыплют. Авось поумнеет...
    Двойра хохочет. Какая Этля глупая! Никто не воротит Мойше. Отмучился он, бедный... Вот бы и ей так!.. Вот бы и ей туда, к нему!..
    Этля закатила ей такую оплеуху, что искры из глаз брызнули:
  - Что тут смешного, пустоголовая девчонка?! Скажи лучше, где ведро?!
  - Я сейчас его принесу. – Ах, да. Ведро возле Мойше осталось.
    На негнущихся ногах девочка поплелась обратно, к канаве. Во дворе лузгали семечки Настька с Аленкой. Первая взглянула на Двойру с любопытством, вторая – с нескрываемым торжеством. Когда девочка ушла немного вперед, в спину ей полетели увесистые камни. Но она даже и не вздрогнула.
    У канавы возился Полкан, вырывая куски плоти из боков мертвого Мойше и поедая их, как обычную говядину. Поквитаюсь с тобой, непременно поквитаюсь, подумала Двойра, сжав кулаки так, что костяшки побелели. Что пес, что хозяева...
    Кто же убил Мойше?.. Как узнать?

Тем временем махач.
Евреи были совершенно безоружны, но сдаваться не собирались. Сметливый Ицхак окунул свой пояс в котелок с похлебкой, и намокший, резко потяжелевший тряпичный жгут превратился в грозное оружие. Берл-Янкл подобрал с земли толстое полено, заготовленное для костра. Шмуэль выставил вперед маленький ножик, которым минуту назад чистил яблоко – таким ножиком и курицу не сразу зарежешь. Разбойники только усмехались, наблюдая за действиями клезмеров.

    Первым выбыл Берл-Янкл – попросту сполз на землю, с белым, напряженным лицом придавив ладонью рану в боку, из которой кровь хлестала едва ли не фонтаном.
Хилл би файн.

Хасид резко обернулся – и в этот же момент забытый им противник рубанул его ножом; лезвие глубоко вошло в плечо, порвав халат и рубашку.
Хилл би файн.

Флейтист уже лишился мочки правого уха, на правой же руке недосчитывалось мизинца, а как одежда, так и тело были попросту исполосованы.
Хилл би файн.

Наши победили, вскочили на коней и уехали.
Еще немного патриархальной Двойры.
    Сегодня утром Этля отловила ее у конюшни и отхлестала по щекам полотенцем, навзрыд крича:
  - Так ты знала, гадюка этакая, что Мойше умер?! Знала?! От него одни косточки остались, собака их глодает! И ты так давно молчала?!
    Двойра тоже заплакала:
  - Не бог весть какое счастливое событие, чтобы трезвонить о нем по всем углам!.. Ну сказала бы я тебе, и что?! Мойшеле этим не вернешь!
  - Двойрка, как ты можешь?! Я ведь из вашей семьи... Я Мойше еще вот таким крохой помню... А реб Хаим мне вообще ближе отца родного был! Ты думаешь, мне все равно?..
  - Я не знаю, что у тебя на уме! А у меня горе! Просто оставь меня в покое, не говори мне ничего ни про Мойше, ни про папу! Уйди от меня, уйди!..
<...>
   «Завтра попрошу у нее прощения. Не надо было кричать на нее. Этля не виновата. Она всего лишь женщина...»

А ТЕПЕРЬ
ТО, ЧЕГО ВЫ ТАК ДОЛГО ЖДАЛИ, НО БОЯЛИСЬ СПРОСИТЬ
ПРООООООООООООООООН
Ночлег у озера. Ицхак уходит к озеру, чтобы мысленно спорить с богом.
- Ицхак, не спите? – окликнула его бесшумно приблизившаяся Тайбл. – Мне такие ужасти сейчас приснились, решила разделить ваше ночное бдение... Что вас гложет, родной вы мой? У вас такие грустные глаза...
Это у вас такие грустные глаза или вы... рады... меня видеть. Нет, не вышло.
Этот мастерпис я молча выложу полностью.
  - Тайбл, я еще вчера хотел у вас спросить одну важную вещь.
  - Я слушаю.
  - В смысле, не спросить, а... посвататься. Тайбл, вы ненормальная женщина... Я хочу сказать, вы моя женщина... Понимаю, как я сейчас глупо выгляжу – наверняка в Кобне вам приличные, достойные люди предложение делали, и не раз...
  - Молчите, Ицхак! Что мне ваши достойные люди? Вы – мой мужчина! Без вас я восемнадцать лет прожила в недурственном своем доме хуже, чем в аду. Не жизнь, а провал, черный, бездонный провал в никуда... Ни люди, ни Бог – никто не мог спасти меня, вытащить за руку из этой пропасти. Только вы могли бы...
  - Так вот он я, Тайбл. – Ицхак протянул ей руку. – Хватайтесь.
    Ее тоненькие пальчики переплелись с его – длинными и изящными.
  - Помогите мне, мой бесценный.
    Он легонько сжал ее разрумянившееся лицо в ладонях, и губы их соединились в длительном горячем поцелуе. Словно стушевавшись, Луна сокрыла свой бледный лик за черной полупрозрачной вуалью облака. В полумраке Ицхак не спеша разоблачил Тайбл; восхищенным взором карих глаз окинул ее белоснежное тело. Она в смущении опустила голову, скрестив руки на зрелой, округлой груди.
  - Женщина, я смотрел бы на вас и смотрел...
  - Позвольте же и мне на вас взглянуть, веселый хасид... – Тайбл расстегнула его выгоревшую, бывшую когда-то желтой рубашку и, обвив рукой его шею, жадно впивалась в нее губами, доводя Ицхака до томного трепета. Слетела наземь и его одежда; и легли они с Тайбл туда же, в сень малахитово-зеленых свежих трав, оба нагие, как Адам и Ева до первого грехопадения... Ицхак нежил и ласкал лилейную шею Тайбл, ее напрягшиеся от вожделения груди, ее гладкий податливый живот... Его уста спускались все ниже и ниже, пока не достигли средоточия ее женственности... Сладостный крик исторгнулся из горла Тайбл, со слезами в голосе она молила, упрашивала Ицхака, но о чем – сама не знала... «Милая, успокойтесь», - так сказал он за секунду до того, как слились их тела воедино... Успокоиться?.. О чем вообще толкует этот полоумный человек?.. Она уже не кричала, а тихонько стонала, запустив ноготки в его спину. О, как она робела перед ним – ведь он был таким крупным мужчиной; а она-то, и так миниатюрная, под ним чувствовала себя совсем крошечной... Ей хотелось увидеть его глаза, поцеловать в губы, но рост позволял ей видеть только его грудь. Ицхак не мог до конца отрешиться от мыслей и расслабиться – он боялся придавить собой хрупкую женщину, и потому упирался локтями в землю, в большом напряжении держа тело на весу. Крепче обняв Ицхака за спину, Тайбл невольно приподнялась к нему, бедра ее плотнее приникли к его бедрам... Слепящее наслаждение ударило в голову, как перебродившее вино... Женщина вскрикнула от удовольствия и легкого испуга...
  - В чем дело, моя золотая? – встревоженно спросил он, сев. – Вам больно?..
  - Нет, не останавливайтесь! – плакала Тайбл, пытаясь его удержать. – Пожалуйста, вернитесь... Войдите опять в меня... Все в порядке, мне не больно... Просто я хочу быть ближе к вам... Так близко, насколько это возможно, Ицхак!.. В глаза... Дайте мне в глаза ваши посмотреть, соколик, родненький!.. О, ну почему я такая малорослая?!
  - Тайбеле, вы – не малорослая, вы совершенная, как раз такая, как мне нужно! – возразил хасид. – Не плачьте, рыбка моя! Ночь еще впереди... Эта наша с вами ночь. И жизнь у нас вся впереди... Идите ко мне, я так вас хочу... Ну же... Смотрите, как можно – будьте сверху, сядьте ко мне на колени, милая! Поближе... Еще поближе... Не бойтесь, прижмитесь ко мне сильнее! Тайбл, как вы мне кровь будоражите... 
    Теперь она могла смотреть ему в глаза, но он неугомонный, ненасытный, горячий, он обожал ее, он хотел, чтобы ей было хорошо и сладко... Склонившись, он вновь припал губами к ее груди, целуя ее, заставляя дрожать от желания...
  - Милый, ну пожалуйста!.. – взмолилась она.
  - Сейчас, сейчас, Тайбеле... – утешал он. – Не сдвигайте ножки, не надо... Ну что вы медлите?..
  - Я?! Это вы медлите, Ицхак!.. Дразните меня, мучаете... Ой нет, уже не дразните... Глубже, прошу вас, глубже! – Она закрыла глаза, еле сдерживая крик восторга... Его сильная плоть и ее жаждущее лоно снова стали одним целым...
  - Если вам больно, сразу говорите! Отчего вы так стонете?..
  - Глупый вы, мне хорошо, так хорошо... Вы дарите мне такое наслаждение, вы живы, целы, вы со мной... Да я просто счастлива!
  - А я-то как рад тому, что мы вместе... Значит, вы любите меня, правда?.. Но почему вы не отвечали на мои письма?..
  - Давайте не будем об этом, Ицхак! Мне было так же тяжело, как вам! Забудьте!
  - Что – «забудьте»?! Я с ума сходил, я вам каждую неделю писал, я боялся за вас! Ну почему вы так?! Хоть бы записку жалкенькую прислали, и то я был бы спокоен, знал бы, что с вами ничего не случилось!
  - Что вы за человек, Ицхак? Нашли время для выяснения отношений! Решите сразу – мы или любви предаемся, или беседуем! Я не соображаю, когда вы во мне...
  - Хорошо же, давайте не будем о письмах, если вас это раздражает! – обиделся Ицхак. – Я в вас, но вы меня по-прежнему отказываетесь понимать!
  - Да прекратите вы! Я уже не знаю, как разговаривать с вами, чтобы не задеть! Вы неженка, Ицхак!
  - Я?!
  - Вы!..
  - Да как вы смеете?.. А вы... вы просто самка!
  - Это вам на руку! Вам, мужчинам, в нас только самки и нужны!
  - Как вы себя подаете, так мы вас и принимаем! Я бы молился на вас, но вы смеетесь над моими чувствами!
  - Мне смеяться после такого разговора с вами хочется в последнюю очередь!
  - Знаете, что?.. Тайбл!.. Тайбл, немедленно прекратите ерзать, я вам еще не все сказал!.. Тайбл, я настроен на серьезную беседу с вами, не отвлекайте!..
  - Вижу я, как вы настроены... Ого... А я слышала, у высоких мужчин в этом плане проблемы... Похоже, и исключения бывают...
  - Перестаньте... Хватит... Уйдите...
  - Я-то? Я бы ушла... Хоть сейчас... Но вы меня не пускаете... Вы сами меня обнимаете так крепко... Еще!.. Еще, сладкий мой!.. Пожалуйста!..
  - Вы просто колдунья... – с трудом дыша, простонал Ицхак, бессознательно прижимая к себе женщину, глубже погружаясь в нее... – Довольно! Остановитесь!
  - Вы что, серьезно?.. Вот опять вы врете, Ицхак! Вы совсем не хотите, чтобы я остановилась! Вы и сами-то не бездействуете! Но я не настаиваю... Хотите, уйду? Хотите или нет?
  - Да... В смысле, нет! Ни в коем случае! Никуда вы не пойдете, пока я вам не разрешу! А я никогда не разрешу! Женщина, что вы со мной делаете?..
  - А то сами не знаете... О, Ицхак... – Пальцы Тайбл зарылись в жесткие курчавые волосы хасида, прижимая его голову к взволнованной груди. Он мягко прикусил налившуюся вишенку ее правого соска и тут же успокоил укус прикосновением прохладного языка... Укус успокоился, Тайбл – нет. Она вновь поймала его уста своими; поцелуй их был нежным и яростным одновременно...
    Разбивая губы в кровь и тая от умиления, Ицхак ничего не видел, ничего, кроме любящих зеленых глаз Тайбл, которые, казалось, кричали: Ицхак, теперь ты мой, мой навсегда!..
    Вздрагивая от резкой боли и теряя сознание от наслаждения, Тайбл ничего не слышала, ничего, кроме ласкового бархатного голоса Ицхака, который убеждал ее: Женщина, никому я тебя не отдам!..
    Лишь на минутку прервались они, чтобы прошептать друг другу неуклюжие извинения и не менее нескладные признания... Ицхак ревниво спросил невпопад:
  - В самом деле?..
  - Почему бы и нет? – невпопад ответила она. В следующую секунду их уже мало заботил смысл этого незначительного обмена репликами – он и она потонули в блаженных теплых волнах экстаза...   
...Потом обмен горящими взглядами, еле слышный шепот, застенчивый смех, ее слезы восторга, он осушает их поцелуями, а потом просто, по-человечески сердечно, обнимает ее, и они долго молчат, и прохладный ночной ветер успокаивает разомлевшие, разгоряченные от любви тела.
  - Ицхак, может, перейдем-таки на «ты»?
  - После свадьбы, Тайбл, а то вся интрига потеряется...
  - Вы безумец... – Она кладет голову ему на плечо. До утра они не могли вдоволь наговориться друг с другом...

На следующее утро.
Надо поехать в Халешен. Давненько я уже там не была...
    Тайбл вздрогнула и проснулась. С чего бы это? С чего вдруг надо ехать в Халешен? Она обещала Ицхаку, Береле и Шмулику, что будет с ними до конца поисков. Хотя день ото дня они становятся все бессмысленнее. Так хочется познакомиться с этой Двойрой, о которой ребята ей уже все уши прожужжали... И на Мойше с Этлей взглянуть любопытно будет – их она помнила еще детьми, интересно, что из них вышло?
    Но непременно надо ехать в Халешен. Все внутри нее кричало об этом – аж в ушах звенело. Тайбл села, прижимая к груди Ицхаков полосатый халат, которым укрывалась. Бесполезно, она не уснет. Ради всего святого, ну что ей делать в Халешене?!
   «Это же логично, - стала мысленно рассуждать женщина. – Ребят не было в Халешене целое лето и приличный кусок осени. Вполне возможно, что у жителей появились новости для нас. Важные новости, которые могли бы привести наши поиски в правильное русло. Сейчас же поеду! Лучше сама... Этого упрямца не уговоришь... – Она погладила слегка выступающие ключицы спящего Ицхака. – Повидаюсь с Шимеле и Аароном, передохну у них немножко, а назавтра ворочусь...»
Это... у меня слов нет. Самое ебанутое. Трудно переплюнуть. Она догадалась написать записку, седлает своего коня и сваливает. Но вот незадача - по пути ее ловят разбойники. Кто бы мог подумать!
И от чего она собралась отдыхать, от суток походной жизни?

Внезапно поднявшийся сильный ветер вырвал из расслабленных пальцев хасида исписанный аккуратным женским почерком листок бумаги, долго играл им, а потом унес к озеру.
Хихи.

Тем временем у Хмельницких.
  - Ты что себе думаешь, мразь этакая, сквернавка?! У нас все слуги на счету, каждому есть работа. А ты ввела нас в убыток! Этот жид был прекрасным работником – сильным, выносливым, неутомимым. Сейчас таких крепостных днем с огнем не сыщешь...
  - Що?.. – только и сказала Двойра.
  - Ты дурочкой-то не прикидывайся! – завопила Хмельницкая. – Что у вас там с ним за шашни были, нам без разницы. Ты вот скажи, будешь ли всю его работу делать?
  - Ни понмаю... Ви о щём?
  - Совсем обнаглела!.. – прошипела Аленка за спиной. – Порешила жида, а сама из себя святую строит!..

Двойра получает полсотни плетей, итс окей. Потому что:
Ничего, выдержу... И это пройдет... Женщины рождены, чтоб терпеть муки... 
Добавьте ей еще полсотни.

Тем временем у озера.
  - Ты не падай духом, Цахи. – Берл крепко обнял плачущего отца. – Я уверен, этому есть разумное объяснение. Мама не настолько жестокосердна. Она непременно вернется, вот увидишь!
  - Ну-ну. – Полные губы Шмуэля скривились в горькой, циничной ухмылке, но больше он ничего не сказал.
  - Хорошо. – Ицхак глубоко, прерывисто вздохнул, пытаясь успокоиться. – Значит, сделаем так. Еще на пару дней задержимся в Кобне. На этом же месте, чтобы Тайбл могла нас найти сразу.

Ай нид э брейк. Мы рассмотрели больше половины рамана!

Предъявил, но чуть-чуть...
- Мама? Надо же, и века не прошло... Зачастила ты к нам...
но потом
  - Мама, все люди ошибаются, - промолвил молодой еврей. – И я совершил в жизни своей немало оплошностей! К тому же, Ицхак учил меня, что женщинам надо прощать все.
И все.

Там дальше будет ВОТЭТОПОВОРОТ и рассказ об этих событиях с ее точки зрения. Типо попытка объяснить и придать ей логики, нооооооооооо

И снова возвращаемся к этой страстной бразильской истории.
Пятиминутка русофобии
  - Двойра, замолчи! Замолчи, ты мне сердце рвешь! – Глаза Этли покраснели и влажно заблестели. – И не смей себя ругать! Если в этой каморке и есть плохой человек, так это я! Я тоже предала тебя, Двойра! Дешево сбыла я тебя!
  - Этля, что ты имеешь в виду?
  - Не Этля я теперь... Акулина я. Просто Акулина. – Этля запустила руку в вырез платья и показала Двойре маленький нательный крестик, висящий у нее на шее. – Этля Каро мертва для народа иудейского. Вот так. Неделю назад Марья Павловна в Кобню ездила за тканями, и я за ней увязалась. Зла была на тебя, и головой не подумала – что же я, свинья этакая, делаю?.. Словно бес какой в меня вселился. Есть в Кобне поп, вот я и обратилась к нему – мол, не хочу больше быть еврейкой, хочу православной стать... Хотела тебе отомстить, но зачем, и, главное, за что?! Прости меня, золотко, прошу тебя, прости!
    Двойра долго молчала.
  - Я все равно буду звать тебя Этлей.
  - Но ты прощаешь меня?!
  - Бог простит... – Девочка встала, со странной гримасой на лице почесывая шею. – Если есть он, конечно... А хуже ты не мне, а себе сделала.
  - Я сильно раскаиваюсь...
   Глаза Двойры немигающим взглядом уставились на крестик:
  - Если каешься – сними его и выброси.
  - Не могу... – стыдливо прошептала Этля.

Тем временем три долбоеба несколько дней ждут Тайбл на том же месте. Купаются в озере, и выясняется, что у Ицхака температура.
  - Чтоб тебе не сгореть, Ицхак! Нашел время болеть! – заохал Шмуэль. – И из-за кого?! Из-за женщины, язви ее душу!
  - Осторожно, ты говоришь о моей маме!

    К вечеру ему стало только хуже. Температура повысилась так, что ко лбу его притронуться невозможно было; он без конца бредил, звал Тайбл, звал Берл-Янкла, хотя тот все время сидел рядом, сжимая его руки в своих. Шмуэль разыскал в Кобне врача, но тот затребовал такую сумму за один только осмотр, что клезмеры просто онемели от удивления и гнева.

Немного блистающего Шмуэля.
- Послушайте, байстрюк вы этакий! – вмешался Шмуэль, свирепо буравя его взглядом. – Мы просим вас об уступке не потому, что мы – простите великодушно – жиды, а потому, что у нас в кармане блошиный театр и крыса повесилась. Если сейчас же что-нибудь не посоветуете, я вас... убью! Убью, как собаку!
  - Шмуэль! – испуганно прошептал Берл-Янкл.
  - Как собаку! – повторил Шмуэль. – А из шкуры вашей продажной кафтан себе справлю! Куда пошел?! А ну вернись! Вернись, кому сказал! Эх... убежал.

Ночью Ицхаку еще хуже, и два долбоеба НАКОНЕЦ-ТО собираются поехать домой. Дома их ждут интересные новости.
  - Ага, мы тоже в Кобне черт знает сколько сидели. Да вот не пересеклись.
  - На рынке она видела знаете кого?
  - Ну кого?
  - Этлю нашу! Соловейчика нашего горластого!
  - А?!
  - Да-да! С какой-то русской старухой они по рядам тканей шарились как ни в чем не бывало! Хаве рассказала нам об этом, и говорит: «Так что, вы их уже нашли?»
  - С чего она так спросила?
  - А вот теперь самое занятное. По виду Этли, говорила Хаве, никак не подумаешь, что она замученная пленница. Она вела себя как обычно, будто ничего и не было! Будто их разбойники и не похитили вовсе! Она не пыталась сбежать от этой старухи, которая ее явно стерегла! Понимаете?

Ицхак бредит, и ему снится Тайбл.
  - Ицхак, я свое сердце по вашему сверяю, как часы... Я бы никогда не смогла вам причинить такую боль... Верите? В чем я виновата? Разве что в том, что я женщина и люблю вас?
Угусь.

Сон продолжается.
    Улыбка гаснет. Зеленые глаза Тайбл темнеют; белоснежная кожа становится смуглее; округлая женская фигура тает, приобретая хрупкую девичью прелесть. Вместо блестящих рыжих волос, присобранных на затылке деревянной заколкой, ветер взметнул копну черных, как ночь, строптивых кудрей. На хасида смотрела опечаленная, непривычно серьезная Двойра.
  - Ицхак, а я разве виновата? – спрашивает она. В левой стороне груди зияет окровавленная черная дыра.
  - Двося, тебя убили? – с ужасом прошептал Ицхак.
  - Если бы... – Двойра холодно рассмеялась. – Если бы. Сердце вырвали у меня. Лучше б сразу убили. Мне так тяжело, а плакать нельзя... Сегодня царица суббота.
    Неподалеку, чуть позади нее, стоит Мойше, глядя вниз; лица его Ицхак почти не видел.
  - Мойшеле, и ты здесь? Как я могу помочь тебе и Двойрке?
  - Встань, - сказал юноша, не поднимая головы. – Ты должен жить за тех, кого уже нет в живых. Ты должен встать за тех, кому уже никогда не подняться. Встань, Ицхак, ты же можешь!
Последним снится Хаим.
  - Мне за тебя стыдно. Все мы познали горе, большое горе. Особенно Двойрушка моя натерпелась, но она крепко стоит на ногах, ты видишь? Она не падает! А твое горе не столь велико, чтобы из-за него стоило добровольно сойти в могилу. Ты обещал спасти мою доченьку! Богом клялся! Я помню.
  - Прости, Хаим, друг! Ты прав, я размазня... – вздохнул Ицхак. – Прости меня!.. Я думаю... Да, я сейчас же встану! Правда, прямо сейчас!
И он тут же начал выздоравливать.

- Наконец-то он выбросил из головы эту ужасную женщину! – брякнул, не подумав, Шмуэль. Берл ухватился за голову свободной рукой и застонал:
  - Шмулик, холера тебя съешь!.. Зачем напомнил?
  - Ничего. – Хасид принял у сына чашку отвара. – Я теперь знаю: она не виновата. И она обязательно вернется! Я просто знаю это!
  - Пусть попробует, - зло обронил Берл. Едва зародившиеся в его душе теплые чувства к матери окончательно исчезли после болезни Ицхака.
Оооо, файйййналллиииии.

А теперь мы узнаем, почему Тайбл так себя ведет. По крайней мере, автор думал, что это все объяснит. Автор из будущего качает головой: нет, не объяснило, и посылает в прошлое Терминатора, чтобы убить себя из прошлого. Она осталась жива после тусни с разбойниками.
Невыносимо саднит низ живота, словно открытая рана, в которую втирают соль. Ее растерзали, надругались над ее женской сутью. Женственность ее была осмеяна, распята, опозорена. Ей больше не хотелось видеть людей.
    Разбойники держали ее в плену две долгие, страшные недели. Ее били, насиловали и морили голодом, срывая на бедной женщине свою злость на клезмеров, столь дерзко тогда давших им отпор. На глазах у Тайбл был безжалостно убит верный Юдко, шесть лет преданно служивший ей... Когда разбойники получили с нее все, что хотели, ее попросту выбросили прямо посреди леса без еды, воды и денег.

аргх.
Землю за день немного согрело хмурое, невыспавшееся осеннее солнце. Так мягка и уютна она была, что женщине вставать не хотелось. Когда мы с вами нашли нашу героиню рядом с рекой, она к тому времени пролежала уже два часа.

Тайбл заранее ненавидела себя. Он непременно разочаруется в ней и разлюбит ее, когда узнает, как бесчеловечно она обманула его. Тогда, на берегу озера, она опрометчиво приняла его предложение... Так легко раздавать обещания, а когда дело доходит до их выполнения, остается только в песок голову прятать, а то и целиком закапываться! Она тогда не думала, что говорит. Безумно хотела Ицхака, умирала от желания чувствовать его в себе... Вожделение сбило ее с верных мыслей, не дало сразу признаться. А теперь придется расплачиваться.
    Тайбл являлась замужней женщиной с пятнадцати лет... Оставалась она ею в ту ночь, когда смело сбежала из дому, чтобы присоединиться к клезмерам в их поисках. Оставалась она ею и в тот момент, когда сказала Ицхаку, что он – ее мужчина. В Кобню теперь дороги назад ей не было. Там оставался Эфрайм Стельмах, ее законный супруг. И то, что с ней вытворяли разбойники, покажется детской забавой в сравнении с тем, что мог сделать разъяренный Эфрайм...
    Ну да хватит разговоров; позвольте же толком объяснить, как оказалась Тайбл в таком незавидном положении.
Ой бля, ну попробуй. Кстати, заебись, что у ЕВРЕЕВ большая часть родственников НЕ ЗНАЛА о свадьбе Тайбл.

    Женщина – не человек... Женщина – лишь товар. Это вбивали родители Тайбл в пылкие, охваченные розовыми грезами головы обеих своих дочерей. Сестру, Рохеле – она с детства послушливая, смирная – замуж выдали вообще в четырнадцать. А жениху было далеко за пятьдесят... Тайбл помнила, как горько плакали они с Рохеле в ночь перед свадьбой, перед расставанием, и та спросила:
  - Почему родители не могут с нами обсудить, нравится нам будущий супруг или нет? Нас же попросту продают, как лошадей!
  - Ты, наверное, хочешь сказать: почему они не предоставят нам право самим выбрать жениха по сердцу! - горячо воскликнула Тайбл.
  - Тайбеню, самостоятельно и по любви только в книжках женятся, - ответила на это сестра.
  - В книгах не могут быть сплошные выдумки! Видит Бог, я не позволю продать себя!
Кстати, фемслэш был именно с этой сестрой.

Итак, точно так же замуж выдают и Тайбл. Автор рассказывает об ее ОБВМ:
Она научилась читать сама в четыре года. К пятнадцати знала немецкий, французский и древнееврейский. Рано стала интересоваться тайнами мироздания и тонкостями родной религии. Дорого она заплатила за свой живой, хваткий ум и смелые, безрассудные идеи. Более одиноким человеком, чем она, не был даже наш знакомец Шмуэль. Просто поговорить на волнующие ее темы и то не с кем было. С родителями? Я вас умоляю. Женщина – товар, она не должна знать больше того, что расскажет ей мать или прислуга. Единственным человеком, хоть как-то понимавшим Тайбл, была Рохеле, но и ту отняли у нее. Оставалась мизерная надежда... Каждую ночь девушка молила Бога послать ей мужчину, такого же чудаковатого и непонятного, как она сама; которого она без страха быть осмеянной могла бы впустить в свой дивный, яркий, но хрупкий мир.
    Так может, Эфрайм окажется тем человеком?
Нет, он, конечно же, инфернальный свиноеб.
Он оказался ничем не лучше всех людей Кобни. Более того, гораздо хуже. Он издевался над ее грамотностью и мечтательностью, почти не выпускал из дома и, что самое страшное, сжег все ее любимые книги! Конечно, изрядно повеселился, наблюдая, как она их оплакивала. Сам он до сих пор читал по складам, но низшей, презираемой тварью была именно она. «Твое дело – вести хозяйство и не позорить мужа своей треклятой ученостью», - вот любимое изречение Эфрайма в адрес юной жены. Он не отказывал себе в удовольствии избить Тайбл за малейшую провинность, будь то недостаточно покорный взгляд или слишком яркая лента в волосах. Она жаловалась матери, но та сердито отвечала: «Может, хватит из себя несчастную сказочную героиню строить?» И отец не верил. Верила, опять-таки, только Рохеле. Но ничем не могла она помочь сестре, да и не виделись они почти.
    За два года супружества превратилась Тайбл в молчаливое, забитое существо, боящееся лишний раз поднять глаза от земли. А Эфрайм нашел еще одно оправдание себе для того, чтобы изводить несчастную девушку. Она никак не могла забеременеть.
  - Мало того, что ты сумасшедшая, так еще и бесплодная! – хоть раз в день да говорил он, и реплика эта неизменно сопровождалась пощечиной.

Но вот Тайбл получает письмо от своих кузенов. Ее приглашают в гости на праздник Пурим.
- Наконец-то приехала, Тайбка! Не узнать тебя, такая невеста вымахала! – воскликнул Шимон, обнимая ее.
  - Тебя еще замуж, часом, не выдали? – поинтересовался Аарон.
    Впервые за последний  час лицо девушки помрачнело. Опять это слово – замуж! Хотя бы здесь можно не напоминать ей про Эфрайма?!
  - Нет, не выдали, - без колебаний ответила она. Тема была закрыта.
  - Ну-с, давайте уже за стол, - предложила Голда. – Кому рыбки положить? Тайбеле, попробуйте! Этим рецептом еще моя бабушка прославилась. А вот и Ицхак с вином... Сколько принес, Цахи?
  - Три бутылки, - донесся из сеней мягкий, чистый мужской голос, созвучный виолончели. – Урожай винограда в прошлом году был выше всех похвал.
  - Ицхак, у братьев гостья, умная, образованная барышня, - крикнул Хаим. – Постарайся не надоедать ей разговорами о религии, литературе и Каббале! А то знаю я тебя!
Она увидела его, он увидел ее, они упали и начали трахаться.

Разговаривая с хасидом, глядя на него, Тайбл все больше убеждалась, что, возможно, перед ней – тот самый человек, о котором она молила небеса. У них совпадали вкусы и убеждения, а характеры были одинаково причудливы. Ей понравилось и то, что Ицхак почитает и жалеет женщин, чуть ли не ставя их с мужчинами на одну ступень. И с ней он беседовал, как с равной.

Отчасти она сердилась на Ицхака. Зачем, зачем он так ей полюбился? Девушка через силу улыбалась ему, стараясь гасить в себе горечь и обиду.
    Но излишек отличного крепкого вина в конце концов взял верх над девичьим разумом, а тут еще он полез с вопросом про замужество... Пьяная злоба душила ее. Еще день-два, и ей придется вернуться к Эфрайму, к упрекам и побоям, к серой, однообразной жизни. А Ицхак обязательно найдет женщину под стать себе, и забудет о Тайбл. Никогда он не будет ей принадлежать! Внезапно Тайбл от безысходности захотелось унизить, растоптать его, показать самой себе, что он ничем не лучше других мужчин, считающих женщин дешевым товаром. И, уж конечно, ничем не лучше Эфрайма!

  «Ну что, Тайбеню, растоптала его? – зло спросила она у себя. Винный дурман как рукой сняло. – Как ты ему завтра в глаза смотреть будешь? Он человек честный, он ко мне посватается. А у меня... Эфрайм, будь он неладен!.. Тогда уж придется признаться. И что подумает обо мне Ицхак, и братья мои, и славная семья Шпанов? Ицхак все равно моим не будет, с позором ворочусь я в Кобню и все пойдет по-прежнему... Лучше вернусь я в Кобню сейчас. Без всякого позора. А Ицхака забуду. Нет, все же буду иногда вспоминать. Как чудесный сон...»
    Той же ночью уехала она в Кобню, наняв единственного халешенского извозчика, которого нужда довела до такого состояния, что он был готов работать в любое время суток... Письма от Шимона и Аарона приходили каждый месяц, но она на них не отвечала. Приходили и от Ицхака письма. Их девушка сжигала, даже не открывая. Она твердо решила забыть своего нечаянного любовника.

Далее привожу отрывок полностью. Это ыыыыбля.
    Зимой она наконец-то родила. Сколько радости принес Тайбл маленький Берл-Янкл!.. Шутка ли, ее родной ребенок!.. Плоть от плоти ее и кровь от крови, бывает же такое! Когда он впервые сумел пролепетать «мама», Тайбл попросту разревелась от счастья. Словно в волшебную сказку попала!
    Сын помог ей одержать еще одну маленькую внутреннюю победу над Эфраймом. Понимаете, дорогие женщины? Проблема была не в ней, а в нем! Он был бесплоден! Тайбл окончательно убедилась в этом, когда поначалу младенчески-голубые глазки Берл-Янкла со временем потемнели и приобрели такой знакомый, такой любимый цвет темного янтаря... Именно тогда и пришлось молодой женщине вступить на второй круг ада.
    Когда сын был совсем маленьким и его черты лица толком не сложились, Тайбл каждый день мысленно благодарила Бога за то, что она, как и Ицхак, рыжая, иначе Эфрайм бы обо всем догадался. У него в роду сплошь светловолосые и сероглазые. Но к четырем годам Берл настолько стал напоминать настоящего отца, что один халешенский знакомый Эфрайма, заглянувший к ним как-то раз на огонек, вскользь заметил:
  - Лицом мальчик ваш просто невероятно похож на нашего местного оригинала, из хасидов... Бритый ходит, представляете? Ни усов, ни бороды! Над ним весь Халешен потешается, а он и ухом не ведет...
  - Вот как? – только и сказал Эфрайм, поедая побледневшую жену злым взглядом. Каким бы тугодумом он ни был, но считать все же умел...
    После ухода гостя он на глазах у насмерть перепуганного сына жестоко избил жену хлыстом, который, вообще-то, предназначался для «воспитания» волов и лошадей. Лежа на полу и кашляя кровью, Тайбл умоляла о пощаде, но хлыст снова и снова со свистом опускался на нежную женскую спину, оставляя уродливые распухшие рубцы.
  - С хасидом, значит?! Так дешево ты себя оценила, потаскушка?! – Удар, еще удар...
  - Ты же не знаешь наверняка! – кричала Тайбл, захлебываясь слезами. – Мало ли какие люди бывают друг на друга похожи!..
  - Тогда почему так много совпадений, ты, грязная тварь?! Почему этот чертов хасид именно из Халешена, куда ты ездила как раз весной?!
    Внезапно горячая ненависть, приправленная обидой и ужасом, наполняет душу женщины, и она, с трудом поднявшись, дерзко бросает Эфрайму прямо в лицо:
  - Что, завидно? Ты просто завидуешь «чертову хасиду», да, Эфрайм? Ведь ты бесплоден, как засохшая рябина, а вот он мужчиной оказался и сумел мне ребеночка сделать с первого раза, так-то! И знаешь еще что? Я люблю его, а тебя я ненавижу и всегда ненавидеть буду, проклятущий ты душегуб!
    Потирая подбородок, Эфрайм задумчиво улыбается, и от улыбки этой Тайбл становится сильно не по себе.
  - Вот что, Тайбка, - говорит он притворно-ласковым голосом. – Даю тебе неделю, чтобы ты избавилась от этого, - он показал на Берл-Янкла, – хасидского отродья. Девай его куда хочешь, но если через неделю он все еще будет оставаться в моем доме, я его удавлю, и плевать хотелось мне на последствия.
  - Ты не сделаешь этого! – прошептала Тайбл, качая головой.
  - Сделаю. – Он смотрит ей прямо в глаза. Она смело выдержала его взгляд, но поняла – сделает... И помощи ждать неоткуда.     
    Решение пришло само собой. Подкинуть его Шпанам. И, наверное, не столько Шпанам, сколько самому Ицхаку. Всю дорогу до Халешена, трясясь в дребезжащей повозке, женщина беззвучно плакала и крепко обнимала спящего, убаюканного дорогой сына. Из сердца будто кусок вырвали, так оно болело! Но выбора не было. Эти добрые люди никогда не обидят ее маленького Береле, не оставят без куска хлеба и крыши над головой – она была просто уверена в этом.

    И снова беспросветный кошмар, одиночество при живом муже, постоянные издевательства и все более немилосердные побои... Так прошло еще тринадцать лет. Детей у Тайбл больше не было. А письма от Ицхака продолжали приходить. Каждую неделю, без пропуска. И она продолжала сжигать их, не читая. Зачем он пишет ей, чего он хочет? Неужели он страдает из-за нее так же, как она из-за него? Нет, точно корысть он какую-то преследует! Не скрою, был у нее соблазн прочесть хоть одно письмо, одно-единственное... Ну, например, чтобы новости о Берл-Янкле узнать... Но нельзя! Тайбл не сомневалась: Ицхак пишет письма так же, как разговаривает. Читая написанные им строки, она, с ее-то богатейшим воображением, наверняка услышит как наяву его торопливую, слегка запинающуюся речь, его западающий в душу нежный, бархатный голос... И все!.. Она пешком придет в Халешен к нему!.. А нельзя... Опасно... И Тайбл скрепя сердце сжигала письма, тайком от Эфрайма, сжигала последнюю ниточку, последний мостик к Ицхаку, своей мечте, своей любви, своему наваждению... Отцу ее маленького Береле, от тоски по которому она ночами не спала.   
    Только один раз решилась она навестить сына, когда ему исполнилось одиннадцать, да он об этом не знал. И не видел маленькую рыжеволосую женщину, которая с грустной улыбкой на бледных губах из своего укрытия наблюдала за тем, как он, такой выросший, окрепший, загорелый, удил рыбу с незнакомыми ей красивым чернокудрым мальчиком и прелестной озорной девочкой...
    Момент истины настал, когда она, разговорившись однажды вечером с соседом, услышала:
  - Был я сейчас у озера, хотел порыбачить, но там костер развела до того странная, и, я бы даже сказал, подозрительная компания, что решил я держаться от нее подальше...
    Тайбл ощутила легкое волнение. В чем дело? Что он такого сказал?
  - Что же за компания? Опишите, может, я их знаю?
  - Один – парень лет восемнадцати, калека – ни единого пальца на руках; второй – хромой молодой мужчина, малорослый, лет ему явно далеко за двадцать; третий – рыжий хасид лет сорока, а бороды, верите, нету! Впервые вижу хасида без бороды... 
    Ицхак!.. – крикнуло сердце. Но внешне Тайбл оставалась спокойной.

Тайбл наконец заканчивает флэшбэк. Выходит по реке к усадьбе Хмельцких. Видит там Двойру, которая пела. Двойра дает Тайбл корочку хлеба, но спросить ничего не успевает особо - слуга Митька спускает на женщину местного аццкого цербера-людоеда Полкана.

Далее флэшбэк у Двойры про то, как Шмуэль показывает ей свои безумные умения общения с птицами. Потом она с Этлей обсуждает увиденную женщину. Этля узнает ее по описанию.
- А вдруг она шла из Халешена? Ох, если б не Митька, я б расспросила ее, как там все наши, живы ли, здоровы ли, вспоминают ли нас... А может, они нас даже ищут? Этля, у меня идея сейчас появилась... Этля, ты меня вообще слышишь?
  - А? Да-да, деточка! – откликнулась Этля. А глаза совсем пустые и светятся каким-то безумным рассеянным счастьем – только сейчас Двойра на это внимание обратила.
  - Я видела – Тайбл сумела удрать от Полкана! Он несолоно хлебавши вернулся. А почему не можем сбежать мы? Ног жалеть не будем, лучше сразу отмучаться! В случае чего на дерево заберемся и хоть три года там переждем, но от Полкана непременно оторвемся! Ну сколько же можно все это терпеть? Мы должны были втроем так сделать, еще до того, как Мойшеле умер... Давай, Этля! Прямо сейчас!
    Этля помрачнела:
  - Я... Я не могу.
  - Но почему?
  - Ах... Двойрушка, ты только не сердись, - улыбаясь, заговорила белобрысая еврейка, положив руки девочке на плечи. – Радость у меня большая... Замуж выхожу я... да! Андрей, сын конюха, ко мне посватался. Ты ж видела его? Красавец, орел!
  - Этля, о чем ты вообще говоришь?! – с ужасом спросила Двойра, отстранившись. – Какой может быть... орел?.. Где-то там, в нашей родной деревеньке, остались Шмулик, Ицхак, Аарон с Шимеле и бедный Берко! Они уже, наверное, все глаза по нам выплакали! Они – наша семья, я ничего так отчаянно не жажду, как вернуться к ним!
  - Ты не хуже меня знаешь, что этого никогда не случится! – Этля отошла к дому, сложив на груди руки. – А я с годами не молодею. Мне тоже хочется найти свой уголок в жизни. Чтобы было куда приткнуться. Чтобы было куда голову приклонить на старости лет.
  - Какая старость, Этля, тебе еще и тридцати нет!
  - Но с годами я не молодею! – повторила Этля. – Да, в Халешене славно нам жилось. И вспоминаю я свою прежнюю жизнь не иначе как со слезами умиления. Но не убежать нам от Полкана, не обманывай себя. Замуж выхожу я, и точка.
  - Ты предательница! – закричала Двойра. – Грязная, гнусная предательница! Такие, как он, убили папу и Мойше, и покалечили Берл-Янкла! Это для тебя так, пустяки?! Ты хочешь породниться с врагом, зверем! Я ненавижу тебя!
  - Двойрушка, успокойся же, - жалобно попросила Этля, протягивая к девочке руки, но та отпрыгнула от нее, словно от прокаженной, и бросилась бежать прямо к воротам. До нее доносился зов Этли:
  - Двойрка, миленькая, воротись, воротись!

Цербер погнался за ней.
    Она уже не смотрела под ноги, а лесные тропинки гладкостью не отличаются, всем известно! Тут вам и камни, и коряги, и подковы утерянные... Двойра не успела понять, что произошло – отчего вдруг земля ушла из-под ног и больно ударила по груди, а небо резко сдвинулось вверх и пропало из виду? В следующую секунду на нее всей своей чудовищной тяжестью навалился Полкан. В глазах потемнело; Двойра могла только беспорядочно трепыхаться, словно рыбка, выброшенная на сушу.
    А Полкан? Полкан свое дело знал. Вцепившись в бок девочки, он безжалостно трепал ее, словно тряпичную куклу; снова и снова с лязгом смыкаясь, его челюсти драли платье Двойры, рвали ее кожу, и вскоре полностью обагрились кровью. Горячая слюна капала с оскаленных клыков, обжигая раненую плоть. Крик Двойры постепенно сходил на нет.
Шилл би файн.

Тем временем река приносит Тайбл прямиком в Халешен. Какая она блять везучая.
А теперь доставайте носовые простыни. *AUTISTIC BRAZILIAN SCREECHING*
    Испещренный занозами и царапинами женский кулачок несмело постучал в дверь. Никто не открыл. В отчаянии закусив губу, Тайбл повторила стук погромче. Подождала еще пару минут и снова постучалась. Только тогда за дверью раздались шаги. Отворил Берл-Янкл:
  - Туточки я, не надо нам дверь высаживать... – Увидев Тайбл, он резко переменил тон:
  - Ты?!
  - Господи, Береле... – выдохнула Тайбл, хватаясь за косяк. Ноги подкашивались от слабости. – Наконец-то дошла...
    Карие глаза Берл-Янкла потемнели от злости.
  - А что тебе, собственно, надо?! – процедил он сквозь зубы. – Хочешь добить Ицхака?
    В страхе Тайбл отшатнулась. Сын смотрел на нее с такой ненавистью... Казалось, эта ненависть витает черным облаком в воздухе вокруг них... Она опять в чем-то виновата... Она опять натворила что-то непоправимое... Боже, а если Ицхак на себя руки наложил?.. Он ведь любил ее, очень любил... Он ей верил!
  - Береле, я не хотела! Я не знала, что так получится! – Тайбл, рыдая, падает. Опоздала, опоздала! Поздно теперь каяться... Сама во всем виновата! Если бы ей той ночью не пришла в голову дурацкая идея самой поехать в Халешен, бедный Ицхак был бы сейчас жив!
  - Мама! – Сердитый и огорченный Берл осторожно поднял ее голову. – Мама, прекрати так плакать! Не дави мне на жалость... Хочу тебя ненавидеть, и не могу – какой бы вероломной, грешной женщиной ты ни была, все же ты моя мать... Но Ицхак мне дороже, потому что он воспитывал меня, как положено отцу, а ты где была все это время? И черт бы с этим, но зачем ты сейчас так измываешься над папой, зачем сердце ему рвешь?
  - Что там такое? – В дверном проеме выросла высоченная фигура Шимона. – О, позор на мои пейсы! Я навеки гой, если это не Тайбл! Неужели мы тебя дождались в гости после стольких лет! А что ты про отца говорил, Береле? Где твой отец? Тоже приехал?
  - Да замолчишь ты или нет, балаболка?! – заорал парень. – Ицхак мой отец, говорю в первый и последний раз! Чтобы никаких больше вопросов на эту тему я не слышал!           
  - Ицхак – твой отец? – пораженно переспросил Шимон. Его слабоватый мозг не сразу смог переварить столь неожиданное известие.
  - Он жив? – дрожащим голосом пролепетала Тайбл. – Береле, заклинаю тебя, скажи – жив он или нет?!
  - Да жив он, жив! Хотя одной ногой на краю могилы стоял! Совсем зачах, еще в Кобне чуть не скончался, да мы успели вовремя возвратиться в Халешен к Арье-Сендеру! Зачем ты так с Ицхаком поступила, мама? За что? Что он тебе сделал? Он человек без царя в голове, не от мира сего, но все равно хороший! И так горя в жизни натерпелся... Почему, мама?..
  - Я б никогда! Так получилось... Те разбойники... Я той ночью в Халешен, а они... Я же записку оставила... Я бы вернулась на следующий день... А разбойники... Они... Они Юдко убили... – все тише бормотала Тайбл. – А надо мной надругались... Больно!..
    Господа, если вы никогда не были в Халешене, и вообще мимо тех мест не проезжали; если не знакомы вы ни с одним из здешних жителей, которые одним воздухом живут, а коли повезет, с хлеба на воду перебиваются... Никогда вам не понять, до чего душа такого человека похожа на скрипичную струну! Чуть нажмешь, и плачет она, горько надрывается... Чужое горе переживает она столь тяжело, как собственное редко пережила бы...
    Шимон не понял толком, в чем дело, а слезы уже покатились из его синих глаз, и сердце, большое еврейское сердце, так и колотится, так и заходится в груди...
  - Беда-то какая!.. – потрясенно воскликнул он, всплеснув руками. – Тайбка, Берко, да заходите вы в хату, холодно на улице-то...
    Вдвоем с Берл-Янклом они помогли Тайбл подняться с земли и повели ее в дом, поддерживая под руки с обеих сторон. Из-за печи выглянул Шмуэль. Увидав Тайбл, он только и сказал:
  - Вспомню притчу подходящую, ближе к ночи расскажу.
Ицхак, конечно, щаслив.
- Слава Богу, милая, вы целы! Я так за вас беспокоился... Так соскучился!.. – наивно жалуется Ицхак, не замечая насмешливо-осуждающего взгляда Шмуэля. – Где вы были? Почему опять сбежали? Отчего ваши бедные плечики все в синяках? Кто с вами такое сотворил?
  - Я не сбегала, - упрямо шепчет Тайбл и закрывает глаза.
    Силы оставили ее.

Тем временем у Шмуэля все это время, оказывается, была вайфу, шестнадцатилетняя Эстер. Ну или он был ее вайфу. Эстер мысленно фапает и вспоминает, как подглядывала за ним, когда он купался в лесу. Сегодня она попросила отца сосватать себя ему.

Тем временем Двойра принимает свою финальную форму!!!
Они стоят... Наблюдают... И никто не отзовет это чудовище... Она ведь знает – стоит Митьке только свистнуть, и пес перестанет ее терзать... Но он не торопится спасать ее – просто стоит и смотрит. Значит, так надо. Значит, пришло время для последней в ее жизни молитвы.
   «Слушай, Израиль, Господь наш един...»
    Едкая, злая усмешка раздвинула губы умирающей Двойры.
   «Молитву! Я должна благодарить Бога за то, что мне дозволено погибнуть позорной смертью и лечь в чужую, ненавистную землю? И за папину смерть надо ему хвалу превозносить? Это же просто смешно!
    Ведь все это полная чушь... все это ерунда... Талмуд, Пятикнижие – зачем все это? Есть одна заповедь, один закон, одна истина. Сделай или умри! И пророк Моисей вел народ свой через бесконечную пустыню, терпя горести и лишения. Сделай или умри! Но за то, что он был человеком, обычным человеком, и позволил себе один разок усомниться в чудесах, без предупреждения навалившихся на него, был он наказан, да! Сделай или умри! Он сделал – привел израильтян на землю обетованную. Он умер – на чужой земле, лишь взглянув издалека на свою милую страну, к которой всей душой стремился.
    Нет, нет! Если мне и суждено умереть в четырнадцать лет, я лягу только в родную землю своего маленького Иерусалима – Халешена! Сделай или умри!
    Сделай или умри!»
  - Сделаю или умру! – хриплым надсадным криком вырвалось из груди девочки. Собрав все силы, она чудом выскользнула из-под Полкана. Но убегать не стала – сама напала на пса, почти оробевшего под жгучим, ненавидящим взглядом непривычно лютых черных глаз. Израненные хрупкие девичьи руки с яростью сдавливали могучую шею Полкана, раздирали ему пасть, ломали челюсти. Сдохни, мерзкая тварь! Ты думала, что Мойше – падаль, и сожрала его, теперь падалью будешь ты, и вороны сожрут тебя! Око за око, зуб за зуб!
  - Озверела девка, что с бедной животиной творит! – завизжала подбежавшая кухарка. – Пристрелите ее, пристрелите! Федька, ружье при тебе?! Да не собаку, девку пристрели! Бедный Полкаша нам столько лет служит!
    Выстрел раздается внезапно, словно неправдоподобно громкий чих, и обжигает плечо Двойры. Скрежетнув зубами от боли, она громко, презрительно расхохоталась:
  - Такую игрушку и детям давать стыдно!
    Второй выстрел. Пуля ударила в бедро, но кости не задела – вскользь прошла. Стоя над полумертвым Полканом, девочка слегка пошатнулась, но сумела устоять, и крикнула:
  - Все, байстрюки, в этом балагане я больше не участвую! С вами неинтересно! Стрелять без промахов сначала научитесь, тогда я буду с вами играть! – Лихо засвистев, Двойра ринулась в зеленые объятия леса, провожаемая еще несколькими выстрелами; впрочем, ни один из них цели не достиг.

Она перевязывает порванный живот кусочком платья и мысленно материт Этлю.
А что же Этля? Загрустив и разозлившись одновременно, Двойра пнула мухомор.
  - Вот твой брат, Этля, поганка! – сердито пробормотала она и тут же устыдилась. Ведь сама она так долго считала Этлю своей сестрой... Ну что такого Этля, в самом деле, сотворила? Она всего лишь хотела тривиального женского счастья. Муж, а потом и детки. У Двойры этого никогда не будет. Так пусть хоть Этля... то бишь Акулина радуется. У нее нынче начинается новая жизнь, православная, нелепая и расписная. Ей же, дурехе, хуже. Будет давиться щами с кислой капустой, не видать ей больше праздничной халы.
За этот отрывок на одном сайте меня окрестили русофобом. Эт не я. Эт Двойра русофоб и сионист и патриархалка и бля как она меня бесит.

Прервемся же и послушаем джаззз.